Леонид Андреев: жизнь вопреки

21 (9) августа 1871 года родился писатель, заглядывавший в бездны

 «Он пугает, а мне не страшно» — так вроде бы граф Лев Толстой отозвался о Леониде Андрееве в разговоре с посетителем. И слова эти стали чуть ли не приговором: дескать, у Андреева всё не всерьёз. Поводом для приговора послужила «Бездна» (1902) — рассказ о чудовищной силе похоти, которую человек не может — или не хочет! — одолеть. Наверное, Толстому не было страшно (и не такое таилось в тайниках его души). Но к людям обычным это не относится.

 Его биография известна, особенно в её болевых точках. Отец-алкоголик, умерший в 42 года. Любящая мать. Испытание судьбы и себя: лёг под поезд. Туманная юность, университет. Попытки самоубийства. Присяжный поверенный. Криминальный репортёр. Пасхальный рассказ «Баргамот и Гараська». Запои. Депрессии. Клиники. Слава. Смерть первой жены при родах. Тюрьма (на его квартире проходило совещание ЦК РСДРП). Московский художественный театр и Театр Комиссаржевской. Невольная эмиграция. Незаконченный «Дневник Сатаны». «S.O.S.» — призыв к Западу спасти Россию от большевиков. Внезапная смерть 12 сентября 1919 года. 

Споря с Шопенгауэром

Он увлекался Ницше. А может быть, ещё сильнее Шопенгауэром. Тётка Андреева вспоминала: «Ещё в гимназии, классе в шестом, начитался он Шопенгауэра. И нас замучил прямо. Ты, говорит, думаешь, что вся Вселенная существует, а ведь это только твоё представление, да и сама-то ты, может, не существуешь, потому что ты — тоже только моё представление» (один в один разговоры Чапаева с Петькой из романа Пелевина!). Его ворожила Мировая воля — все «проявления одной загадочной и безумно-злой силы, желающей погубить человека».
Мировая воля слепа, глуха, тупа и паскудно безразлична. Зачем ей губить человека — непонятно. Понятно одно: против неё лучше не идти. Однако герои Андреева идут. Бьётся в (безнадёжных) попытках преодолеть свой удел заурядности наивный ницшеанец («Рассказ о Сергее Петровиче», 1900). И, в общем-то, преодолевает с подсказки Заратустры: «Если жизнь не удаётся тебе, если ядовитый червь пожирает твоё сердце, знай, что удастся смерть».
Самоубийц у Андреева много. Есть даже щенок, которого до сумасшествия и самоубийства довёл поп — он заставлял бедную собачку слушать граммофон («Сын человеческий», 1909). Когда по России пошла эпидемия самоубийств, «Андреев против воли стал вождём и апостолом уходящих из жизни. Они чуяли в нём своего. Помню, он показывал мне целую коллекцию предсмертных записок, адресованных ему самоубийцами. Очевидно, у тех установился обычай: прежде, чем покончить с собой, послать письмо Леониду Андрееву», — вспоминает Корней Чуковский.
В знаменитом рассказе «Жизнь Василия Фивейского» (1903) на долю сельского батюшки выпадают одни несчастья, из-за этого он почти теряет веру. Последней каплей становится для него исповедь калеки, который изнасиловал девочку. Но смерть жены в пожаре странным образом укрепляет его веру. И проклинает он Бога лишь тогда, когда Бог не позволяет ему совершить чудо воскрешения. Спасаясь от гнева Божьего, он убегает — и падает замертво, в своей позе сохраняя «стремительность бега».
«Чем умнее и глубже человек, тем труднее и трагичней его жизнь», — утверждает Шопенгауэр. «Нет!» — возражает Андреев Шопенгауэру (и Толстому, который в рассказе «Три смерти» наглядно объяснил, что сложному существу умирать гораздо труднее, чем простому). Андреев же говорит так: «Велик ужас казни, когда она постигает людей мужественных и честных, виновных лишь в избытке любви и чувстве справедливости, — здесь возмущается совесть. Но ещё ужаснее верёвка, когда она захлёстывает горло людей слабых и тёмных… чем могут отозваться слабые и грешные, как не безумием, как не глубочайшим потрясением всех основ своей человеческой души?»
Можно было бы, кстати, вспомнить про «маленького человека». Если бы сам Андреев не дискредитировал эту тему в «Рассказе о Сергее Петровиче»: «Он видел людей, которые пишут эти книги и на нём, на Сергее Петровиче, создают для себя богатство, счастье и славу… С наивным эгоизмом сытых и сильных людей, которые говорят с такими же сильными, они стараются показать, что и в таких существах, как Сергей Петрович, есть кое-что человеческое; усиленно и горячо доказывают, что им бывает больно, когда бьют, и приятно, когда ласкают».

Нет, Андреев не пугает, он рассказывает. Но рассказывает так, что становится страшно, порой очень страшно. А порой — смешно и грустно. Герой рассказа «Оригинальный человек» когда-то ляпнул сдуру: «А я люблю негритянок!» Получил за оригинальность всеобщий респект и вынужден был всю оставшуюся жизнь поддерживать реноме, хотя негритянок совсем не любил.
Или вот «Большой шлем» — рассказ о заядлом картёжнике, который умер во время игры, когда ему — наконец! — выпал «большой шлем». Но он об этом уже не узнает, и другой игрок осознает, что смерть — это и есть «Никогда не узнает!». Можно, конечно, посмеяться над мелкостью картёжных страстей, но ведь это и в самом деле страшно, когда то, чего человек так ждёт и жаждет, исполняется, а он мёртв…

Записки о сумасшедших
 
О сумасшедших, надо сказать, Андреев писал со знанием дела и мастерски. Безукоризненно исполнена повесть «Мысль» (1902). Это листки из дневника человека, убившего друга не столько ради идефикс — мысли, сколько из зависти и ревности, такие записки злобного сумасшедшего. Очень похоже на «Лолиту» и дневник Гумберта Гумберта. Герой Набокова всё время обращается к «господам присяжным», которые должны вынести ему вердикт. Доктор Керженцев обращается к «гг. экспертам», которые должны сделать заключение о его здоровье.
Он, так же как Гумберт Гумберт, с изощрённой хитростью сумасшедшего отчаянно петляет, придумывая дикие оправдания своему преступлению. Одно из самых диких — убитый, видите ли, не был «крупным литературным дарованием».
Публикация в «Курьере» рассказа «Бездна» (1902) вызвала большой шум. Решили, что это поклёп, гнусная клевета на человека и человечество, что не мог вполне приличный студент изнасиловать девушку, подвергшуюся насилию. Ведь они только что так трогательно говорили о возвышенной любви («Вы могли бы умереть за того, кого любите?» — спросила Зиночка, смотря на свою полудетскую руку. «Да, мог бы», — решительно ответил Немовецкий, открыто и искренно глядя на неё»). Дело дошло до того, что писатель в том же «Курьере» попытался защитить (объяснить) рассказ.
Рассказ «В тумане» (1902) критик «Нового времени» Виктор Буренин обвинил в порнографии. Его поддержала Софья Андреевна Толстая. В «Письме в редакцию» «Нового времени» она обвиняла Андреева в том, что он «любит наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни». И, противопоставляя произведениям Андреева произведения мужа, призывала «помочь опомниться тем несчастным, у которых они, господа Андреевы, сшибают крылья, данные всякому для высокого полёта к пониманию духовного света, красоты, добра и... Бога».
Чехов писал в этой связи жене: «А ты читала статью С.А. Толстой насчёт Андреева? Я читал, и меня в жар бросало, до такой степени нелепость этой статьи резала мне глаза. Даже невероятно. Если бы ты написала что-нибудь подобное, то я бы посадил тебя на хлеб и на воду и колотил бы тебя целую неделю».

«Кто знает меня из критиков?»
 
«Кто знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто», — печально констатировал Андреев. Действительно, читая критические отзывы о нём, ощущаешь какое-то онтологическое разочарование в критике. Вот Мережковский радостно обнаруживает, что Василий Фивейский просто глуп, но ведь писатель не стремился представлять этого несчастного священника кладезем ума. Вот Чуковский заявляет, что Андреев пишет в «площадной эстетике» афиши (плаката), «на широчайших каких-то заборах ляпает, мажет, малюет». И это о тончайшем художнике, который погружается в самые запутанные лабиринты сознания и подсознания!
Странно воспринималась (и воспринимается) повесть «Иуда Искариот» (1907). Почему-то принято считать, что Иудой здесь движет «мучительная любовь» (Сергей Аверинцев) к Иисусу Христу. Но ведь это только Иуда таким образом представляет своё отношение к Иисусу и своё желание предать. А на самом деле им движет зависть и ревность. Андреев так определял суть повести: «Нечто по психологии, этике и практике предательства». Именно предательства, а не «мучительной любви»! И все речи Иуды про любовь, его осанна перед распятым Иисусом — не более чем увёртки подлого рассудка.
Надо сказать, впрочем, что не все критики (и не всегда) были к Андрееву несправедливы. Тот же Мережковский писал: «Андреев не художник, но всё же почти гениальный писатель: у него гений всей русской интеллигенции — гений общественности». Блок плакал над его прозой, чуть не сошёл с ума, читая «Красный смех» (1904); правда, позднего Андреева назвал «пародией на самого себя». Высоко ценил Андреева Иннокентий Анненский. И что совсем уж удивительно — толковую статью написал о нём Лев Троцкий (которого Андреев в своём призыве 1919 года «S.O.S.» назовёт «кровавым шутом»).

Сердечная дружба
 
С Горьким он дружил много лет — Павел Басинский называет их отношения «психологическим романом», в котором «Андрееву отведена женская роль, а Горькому — мужская». Это по меньшей мере остроумно. Но стоит добавить, что свою «мужскую» роль Горький играл не совсем честно. И как-то даже не по-мужски.
Горький действительно хорошо относился к Андрееву, когда тот ходил в «подмаксимовиках». Написал ему доброе письмо о «Баргамоте и Гараське». Помог издать первую книгу. Часто хвалил за умение вдарить по мещанству, за эпатаж мещанства и т.п. (Вот его отзыв о рассказе «Мысль»: «Рассказ хорош… Пускай мещанину будет страшно жить, сковывай его паскудную распущенность железными обручами отчаяния, лей в пустую душу ужас! Если он всё это вынесет — так выздоровеет, а не вынесет, умрёт, исчезнет — ура!») Таким примитивным образом он объяснял самые сложные сочинения Андреева.
Очерк Горького «Леонид Андреев» (1919) считается каноническим и в качестве такового вовсю используется исследователями. Однако всё не так просто. Горький в конце своего очерка объявляет, что это его «единственный друг в среде литераторов». Но друг предстаёт здесь каким-то Ноздрёвым. Сильно пьющим, лентяем, сплетником, позёром. Читать он не любит. Да и вообще человек малообразованный («запас его знаний был странно беден»). И самоучка Горький снисходительно поучает Андреева, за плечами которого классическая гимназия и университет: « Надо учиться, читать, надо ехать в Европу...» Как-то странно.

Гадости про «единственного друга» Горький произносит как бы между прочим, прикрывая комплиментами: «… в нём жило нечто неискоренимо детское — например, ребячливо наивное хвастовство словесной ловкостью, которой он пользовался гораздо лучше в беседе, чем на бумаге»; «Я видел, что этот человек плохо знает действительность, мало интересуется ею, — тем более удивлял он меня силой своей интуиции, плодовитостью фантазии, цепкостью воображения».
Замечателен рассказ о том, как они ездили на квартиру к девицам. Сам Горький поехал вроде бы только ради того, чтобы удержать Андреева от неприятностей («Отпускать Леонида одного было невозможно, — когда он начинал пить, в нём просыпалось нечто жуткое, мстительная потребность разрушения, какая-то ненависть «пленённого зверя»). На квартире он всеми способами не даёт Андрееву впасть в блуд. И в конце концов увозит его от греха подальше. Очень смешная история, где Горький выступает праведником, а Андреев — пьяным похотливым козлом, вещающим: «Высшее и глубочайшее ощущение в жизни, доступное нам, — судорога полового акта, — да, да!». И называющим запавшую на него девицу сукой…
И не так уж удивительно, что ещё при жизни Андреева Горький восклицал: «Какой художник погиб в этом человеке!..» И совсем уж не удивительно, что он, выступая с докладом на Первом съезде советских писателей (1934), не преминул лишний раз пнуть «единственного друга»: «Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы» (впрочем, не его одного — половину Серебряного века: «Время от 1907 до 1917 года было временем полного своеволия, безответственной мысли, полной «Свободы творчества» литераторов русских. Свобода эта выразилась в пропаганде всех консервативных идей западной буржуазии…» и т.д.).
После того как они разошлись, Андреев, конечно, критиковал Горького. А после Великой Октябрьской так вообще страстно обличал. Но, в отличие от Горького, он не придумывал про него небылиц. Потому что был честным.

В бездне будущего
 

Интересно, как окликнулась в будущем повесть Андреева «Мои записки» (1908). Фабула её такова. Молодой, двадцати семи лет, математик попадает в тюрьму по ложному обвинению. Его невеста выходит замуж за другого. В один прекрасный день математик вдруг осознаёт, что небо особенно красиво, когда на него глядишь сквозь решётку.
И вот уже он становится идеологом, пророком, героем. Его благодарная аудитория состоит преимущественно из женщин. «Я знаю истину! Я постиг мир!» Для милых слушательниц он «великий страдалец за не совсем понятное им, но правое дело».
Досрочно освободившись, он выходит из тюрьмы, встречаемый толпами восторженных поклонников. Возвращается невеста — правда, вскоре они разойдутся (и она кончит жизнь самоубийством). Однако его начинает раздражать воля и вольняшки (выражаясь более поздним языком). Ему кажется, что жизнь «на так называемой свободе есть сплошной обман и ложь».
И бывший математик строит себе дом в виде тюрьмы, нанимает опытного надзирателя и живёт согласно тем условиям, при которых он, судя по всему, достиг калокагатии. «Мои записки» заканчиваются так: «При закате солнца наша тюрьма прекрасна».
Получается, что Андреев пунктиром прочертил жизнь и судьбу Александра Солженицына — конечно, несколько фельетонно, но для предвидения вполне достаточно. Совпадают основные жизненные вехи: занятия математикой, заключение, уход и возвращение любимой. Ну а не единожды провозглашённое Солженицыным «благословение тюрьме» — это и есть «при закате солнца наша тюрьма прекрасна».
Предвидение Андреева подтвердило себя и тем участием, какое приняла его семья в литературной судьбе Солженицына. Внучка писателя, Ольга Андреева-Карлайл, в 1967 году по просьбе Солженицына взяла на себя публикацию на Западе романа «В круге первом». Микроплёнку с текстом романа за несколько лет до того вывез из СССР её отец, Вадим Андреев, старший сын писателя. А в 1968-м её брат Александр переправил на Запад «Архипелаг ГУЛАГ». Вот так всё и сошлось. Это, конечно, случай частный, но многозначительный.
Можно вспомнить, что Андреев писал о сложных отношениях людей со временем ещё до того, как эта тема вошла в моду. Раньше других он заговорил об угрозах, таящихся в только зарождающемся массовом обществе. Замечательна его формула об утрате личного «я»: «Почему же на улице нет никого, когда кругом людей так много?»
И не напрасно Андреева называют предтечей экзистенциализма (что бы под этим ни понималось). Экзистенция, жизнь вопреки, пограничное состояние, бытие-к-смерти… Человек как авантюра, которая «имеет наибольшие шансы закончиться плохо»… И т.п. В конце концов, Россия — родина экзистенциализма, что в философии доказали Бердяев и Шестов. А в литературе — Леонид Андреев (в первую очередь).
Но самым точным и страшным его предвидением была статья «Veni, Creator», написанная в сентябре 1917-го: «<…> По лужам красной крови вступает завоеватель Ленин, гордый победитель, великий триумфатор — громче приветствуй его, русский народ… Ты почти Бог, Ленин. Что тебе всё земное и человеческое? Жалкие людишки трепещут над своей жалкой жизнью, их слабое, непрочное сердце полно терзаний и страхов, а ты неподвижен и прям, как гранитная скала. Они плачут — твои глаза сухи <…> Кто же ещё идёт за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твоё дымное и бурное лицо? Густится мрак, и во мраке слышу я голос: «Идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас огнём…»

 Притягательность текстов Леонида Андреева — в высоком классе письма, в способности глубоко погружаться в разные сущности, будь то священник, губернатор, безумец, проститутка, революционер, собака, дерево… В бесстрашии, с которым он ступает на опасные территории. А главное — это энергетика его прозы, которая с годами не пропала, только усилилась.
Истоник